[indent] Перистые облака, растянувшись тонким слоем по куполу небосвода, смыкались пенистой волной над покатой крышей манора. Выгоревшее жарким, душным августом, осеннее небо, бледное и хрупкое, замерло — кажется, вот-вот возьмёт, да разобьётся.

[indent] Чарли расправил ладонь — по ребру кисти деловито прополз шелковистый мотылёк. Вуаль бледных крыльев и любопытные рожки трепетали на прохладном ветерке, перебирающем потемневшие, к грядущей зиме, будто мех зверя, волосы колдуна и пожелтевшие истончившиеся колоски подле его ступней. Мотылёк слепо ткнулся в фалангу пальца, перебрал пушистыми лапками, а затем взлетел — взмахнул узорчатым алебастром крылышек, растворившись в контурах дикой травы. Иллюзия, конечно. Чарли проводил его — предмет своей задумчивой игры, и взглянул поодаль, где в землю врастала конюшня, крепко держась за своё место зубьями окрашенных гладких досок. На крыше мерно вращался, лениво замирая, надежно вкрученный флигель.

[indent] Ухоженное место, определённо, очень важное и нужное. О нём заботились — Чарли это чувствовал. Не каждый зверь, выращенный и заточенный под жизнь подле человека мог обладать такими условиями и таким вниманием — как бы то ни было, Джейкоб, определённо, любил своих лошадей, и это внушало Дэвенпорту некоторую призрачную симпатию к нему, хотя бы потому, что говорило — у него, всё же, есть сердце, несмотря на то, что самого Чарли вампир будто с первого взгляда невзлюбил. Удивительно, но колдун не допускал для себя и единой возможности подобного развития событий, несмотря на то, что когда разговоры доходили до Джейкоба, Кай вечно едва заметно хмурился, словно от неожиданно настигшей зубной боли. Чарли, конечно, не был бы собой, если б не замечал этого.

[indent] И не был бы собой, если б хоть как-то это учёл, соотнеся со своими будущими отношениями с одним из шульцовых детей. Нет, дело было вовсе не в безрассудной уверенности в себе — Чарли словно вообще не загадывал, но, всё же, имел положительное предчувствие. Однако, встретившийся ему в холле юноша — почти мальчик на вид, смеривший его прохладным и тяжёлым взглядом, поступил так, как с Чарли поступали слишком редко — проигнорировал. И дружелюбную улыбку, и протянутую ладонь, и заинтересованно потянувшуюся попробовать на ощупь невидимую, но тёплую, словно майское утро, и такую же ласковую, магию. Всего-то развернулся, всего-то ушёл, кажется, но колдун замер, на миг растеряв привычную сонливость своего вида, словно его всего разом окатили холодной водой. Слишком привыкший к невозможности окружающих противостоять симбиозу колдовства и обаятельной натуры, он держал нечто подобное последним в списке возможных реакций. Обычно, он вызывал симпатии, временами — гнев, но равнодушие было столь необыкновенным в его повседневности, что, кажется задело за живое. Эсми и Селеста оказались добрыми и приятными, но Чарли, с некоторой детской идеалистичностью, хотелось иметь хорошие отношения со всеми в своей названной семье — вместо кровной. Однако, его попытки подружиться с Джейкобом или получить хотя бы положительный отклик вечно оборачивались неловкими неудачами. По итогу, Чарли даже несколько отчаялся и начал его побаиваться.

[indent] А теперь сидел, разглядывал флигель на крыше конюшни, прижав колени к груди, и, наверное, минут тридцать решался зайти вовнутрь и предложить хмурому вампиру свою помощь. Болезни Чарли хорошо чуял — зайдя на конюшню, из любопытства, прошлым вечером, сразу вычислил ту самую лошадку. Может, по запаху — едва сладковатому, разлагающемуся запаху больной крови, а, может быть, по вялому, угнетённому состоянию, находящему своё отражение в усталых, прикрытых частоколом тёмных ресниц, глазах. Как бы то ни было, Чарли даже взял с собой всё необходимое. А теперь не мог собраться с духом, чтобы предпринять ещё одну попытку заговорить с Джейкобом, столько раз потерпев неудачу, боясь столкнуться с грубостью. Но жизнь животного, на самом деле, была гораздо важнее любой реакции его хозяина — именно с этой мыслью Чарли поднялся на ноги, помявшись некоторое время на холмистом клочке травы. Будь что будет — если вдруг и на этот раз старый вампир окажется таким же несговорчивым, то Дэвенпорт вернётся, когда тот уйдёт, и поможет лошади. Та не должна была страдать от этой утомительной строптивости.

[indent] Мощёная булыжником, дорожка вела от манора к конюшне — Чарли вышел на неё, спустившись с пологого холма, где рос высокий, древний клён с крепкими корнями. Ветви горели алым пожаром погибающей листвы, подсвеченные далёким сиянием полуденного солнца. Удивительное место, спокойное. Чарли вдохнул поглубже этот влажный, осенний запах — поздних полевых растений, отсыревшей коры, жухлой листвы и черноземной почвы, сохранившей отголосок жаркого тепла, прежде чем, наконец, подойти ближе и замереть подле раскрытых ворот. Последние шаги — каждый тяжелее предыдущего, будто камни с дорожки удивительным образом забивались в его собственную обувь, усложняя каждое движение стопы. Грудную клетку свело — вязко, тревожно, глоток застрял в горле, скребясь по слизистой неровным сердцебиением.

[indent] Его линялая, туманная тень, едва осевшая бурым поперёк чужой фигуры, въелась в пространство акварельным пятном. Запах болезни забил носоглотку ватным комом, неожиданно острый, едва тошнотворный. Внезапное спокойствие накрыло Чарли так поспешно, будто первый снегопад. Он внимательно и цепко взглянул в глаза Джейкоба — выцепил из холодных заводей, бьющееся слабой рыбкой, волнение. Рыбка слабая, но живая, живая.

[indent] «Не сможет отказать, слишком ему больно», — думает Чарли, с привычным отрешённым сочувствием, бросившим тень за подзолом оленьих сонных глаз.

[indent] — Твоя лошадь больна. Я могу ей помочь, если позволишь, — говорит тихо, но достаточно, чтобы острый слух Джейкоба мог расслышать его. Склоняет голову в птичьем, заинтересованном жесте, прижавшись виском к гладко выкрашенному косяку, и хмурит веснушчатое лицо, когда ветер бросает в глаза выбившиеся, короткие волосы, отмахнувшись от него, словно от надоедливого зверька.

[indent] Чарли проходит внутрь, с удивлением для самого себя отмечая, что раньше ему доводилось иметь дело с оленями чаще, чем с лошадьми. Когда, в целом, он, в последний раз, видел живую лошадь? Может быть, совсем в детстве — бабушка возила его куда-то за пределы Редфилда — теперь и вспомнить сложно, куда. В памяти осталась только дорога, раскинувшаяся полотном за стеклом автомобиля — игриво извивающаяся холмами, она, в одно мгновение, обрастала вертикальными силуэтами раскидистых деревьев и пушистых изумрудных кустарников. Куда же они ехали, играя наперегонки с солнечным диском, чьё, стремительное, казалось бы, движение, маленький Чарли отслеживал взглядом, неотрывно уставившись на небосвод? Наверное, стоило спросить у Бонни.

[indent] Джейкоб выглядит маленьким и умудрённым одновременно. Ведьмак принимает приглашение буквально — соответственно своей натуре, распускает магию, что заинтересованно закрадывается в углы, измеряя пространство дыханием своего метафизического тепла. Вампира она тоже не оставляет в покое, считывает тоску, засевшую занозой глубоко в душе, отпрянув — мнётся, словно ею обожженная. Дэвенпорт подходит ближе к лошади, ланцетным движением кладёт руку на морду, тихо свистит — смиряет едва всколыхнувшийся страх неизведанного, что принёс с собой — неприметных, чужеродных запахов и своей незнакомой натуры. Не успев взволнованно заржать, животное замирает — доверчиво подставляясь ладоням, заворожённое весенней нежностью колдовства. Чарли прикрывает глаза и молится про себя, обращаясь к Богине, но заклинание уже произносит вслух, едва слышно — буковки речитативов срываются с обветренных губ, отцветшими лепестками падая к его ногами, в примятое сено. Он чувствует больную кровь — вязкую, почти чёрную, он слышит болезнь — её слабый, извилистый рокот, похожий на журчание ручья, вот только ручей брошен — вода отравлена старостью и чумой.

[indent] — Старенькая стала, тело не справляется, — он разговаривает с лошадью, мягко поглаживая бархатистую морду. Золотистый, вытравленный увяданием, луч высвечивает серебро по её темному покрову, выделяет рыжим пятнышки веснушек на его окольцованных руках. Первым делом Чарли снимает боль — словно сметая туман, который нагонял смутное, тяжёлое и невозможное к осознанию животным сложное чувство. Он мог и вылечить её, и продлить жизнь — это не было легко, но было тем, что он делал слишком часто, чтобы не привыкнуть. Усевшись по-турецки, прямо в сено, Дэвенпорт взглянул на Джейкоба — и вновь почувствовал это морозное, неприятное ощущение робкого страха перед ним, прокравшееся вдоль ряда худых позвонков, но заставил его, шершавым комочком, проскользнуть в горло, будто невкусную пищу или горькое лекарство. Что он, всё же, мог ему сделать? Ничего.

[indent] — Я её подлечу, но это будет не всё. Сварю и отдам тебе зелья, если будешь поить вовремя — не будет болеть, и жить будет дольше, — Чарли взглянул тому в глаза и улыбнулся, немного сонной, тёплой улыбкой, чувствуя переживание и стремясь его приуменьшить, — не грусти раньше, чем нужно, иногда можно влиять даже на такие естественные и, казалось бы, неотвратимые вещи. Главное — не упускать момента, когда всё ещё можно исправить, — раскрыв сумку, отсек которой целиком и полностью предназначался под ряды блестящих бутыльков, он пробежался пальцами по названиям, из-за тугих креплений вытянув несколько нужных, вновь обратился к вампиру, — есть что-нибудь съестное, чтобы впитало жидкость? Найди, пожалуйста, и скорми в любой очередности.

[indent] Передав в чужие, холодные ладони свои зелья, он вновь обернулся к лошади. Задумался на секунду, прикрыв глаза, достал плотную связку трав, перекрученную белым жгутом.

[indent] — Как её зовут?

[indent] Искра, блеснув на кончиках пальцев, опалила связку, и дым белоснежной извивающейся змеёй потянулся к потолку, вкрадчиво изучая воздух. Чарли задумался, нужно ли ему крыло — и решил обойтись без него, сосредоточился на источнике болезни внутри лошади, расправил плечи и тихо зашептал заклинание. Магия, успевшая растечься ликвидом, потянулась обратно, перенаправленная на замершее, будто чувствующее неожиданно настигшее его колдовство, животное. Запах можжевельника, шалфея и крапивы прятал под собой то, что оставалось от чарлиного колдовства — распадаясь на частицы, оно, порождённое божественной благодатью, отдавало сиренью и нагретым на солнце деревом, солью и мёдом, смешиваясь в странный, успокаивающий аромат, как изъедающий, отчищая, отравленную кровь, так и усмиряющий самого Чарли, тихо сжимающего в ладони благовоние, ощущением присутствия чего-то родного.

[indent] — Я не грущу, — говорит Джейкоб, и Чарли внимательно смотрит на него своими мягкими, щенячьими глазами — тёмными, как забродившие вишни, в тени, где свет не достигает их, чтобы отделить iris от pupilla. Слабый рефлекс, осевший на скляре, прячется за портьерами век.

[indent] Тоска по запаху напоминает зацветшую дождевую воду, смешанную с пылью, и ведьмак поглощает этот запах, вместе с частицами кислорода, потерянными в аромате иссохшего сена и разбухшего овса. Тоска — как споры, как лучистый холод, как едва затянувшаяся, но никак не заживающая рана, но в глазах Джейкоба есть что-то жёсткое, и эта жёсткость сдерживает чарлины слова, всегда открытые, всегда честные. Он молчит о правде, отводит взгляд — чтобы не дать смекнуть о том, как прозрачны тайны чужой души, но она поёт битым хрусталём, и след этой песни в смолянистом изгибе взъерошенных кудрей, в заводях гранитных глаз и трагичном изломе, сокрытом в контурах вечно юной фигуры.

[indent] — Ты прав, — Чарли согласно кивает чужим задумчивым словам. Он крутит склянку с зельем в ладони — она чуть теплее его вечно согретой осколками солнца кожи, аккуратно прячется в объятьях веснушчатых пальцев, — но если у нас есть возможность совершить чудо и продлить жизнь, — с едва заметной улыбкой, въевшейся призрачной позолотой в черты лица, ведьмак передал нагретое стекло в чужие руки, — значит время смерти ещё не наступило. Но когда оно приходит — это всегда понятно. Невозможно победить в бою с тем, что сильнее тебя.

[indent] Обращаясь к слепой беспристрастности Фемиды, в его ковене решали, кто заслужил чудо, а кто нет, благодаря весам, что вмещали на одной своей чаше — желание, а на другой — усилие, равноценное плате за чудо. У каждого были свои весы — изготовленные вручную на третьем году обучения, они хранились в семейном доме, отделённые закрытыми полками одного бесконечного шкафа. Зал равновесия. Физическая версия была неразрывно связана с проекцией, что использовалась непосредственно в практике. Чарли перестал пользоваться своими весами после того, как встретил Шульца — вместо безоценочного суда тот предложил ему обольстительную веру самому себе, от которой, на самом деле, было невозможно отказаться — просто потому, что Чарли не смог бы заставить Шульца, первого проявившего к нему не только заботу, но понимание, платить за свои чудеса. Весы постепенно ржавели, покрываясь тонкой бурой коркой, что разрасталась, словно лишай или болезнь, с каждым абсурдно растраченным колдовством, с каждой вложенной даром в ладони надеждой, с каждым отточенным, словно скальпель, наказанием. Однажды они, эти злосчастные весы, элемент его болезненного прошлого, рассыпятся, и Чарли больше не сможет вернуться в ковен, которому, умом и сердцем, давно не принадлежал.

[indent] Он снова раздаривал чудеса совершенно беззаветно, не равняя усилия, не забирая платы.

[indent] — Звезда! — мечтательно повторил Чарли, одним выдохом затушив благовоние, — это имя ей подходит, — его голос прозвучал столь уверенно, словно он мог видеть нечто большее, чем просто кличку и любимого чужим мёртвым сердцем зверя. Холодный взгляд Джейкоба, кажется, таял, вместе с тем, как магия обращала вспять пагубное влияние болезни, возвращая лошади былые силы, но, несмотря на это, Чарли всё ещё не чувствовал себя достаточно свободным в его компании — строгость чужого нрава морозила изнутри, но он сопротивлялся этой непривычной для себя, накатывающей робости. Когда благовоние перестало дымиться, юноша спрятал его в белый мешочек — тот мягко зазвенел, зашелестел, запел спрятанными внутри него секретами, и ведьмак оставил его висеть с внешней стороны загона, — не снимай его, потом он сам исчезнет. Просто рассыпется. Сложно удержать магию... как ветер.

[indent] Одобрительно взглянув на яблоко, Чарли пронаблюдал за тем, как Джейкоб скормил его Звезде.

[indent] — Да ничего и не нужно говорить, — тихо рассмеявшись, он радостно взглянул в обсидиановые глаза животного. Через пару дней от недуга не останется и следа, а скоро никто из них и не вспомнит об этой печали, — ты знаешь, где Шульц меня нашёл? — его пальцы скользнули по ткани брюк, собирая колючие частички сена. Эффект собственного колдовства смягчил тихие страхи, — в своём приюте для животных. Я работал там уже несколько лет, прежде чем встретить его, и все эти годы лечил зверей, на которых у фельдшера не было времени. А до этого я лечил уличных собак и кошек. Иногда — диких животных. Лошадей — нет, но вид не влияет на процесс колдовства, только размер. Так что... теперь всё будет в порядке, я сделал то, что умею достаточно хорошо. Я захотел помочь, потому что я чувствовал, что кто-то из животных болеет, а они не заслуживают своих страданий, никогда.

[indent] Сейчас, выглядя несколько растерянным от произошедшего, Джейкоб был гораздо ближе к своему физическому возрасту, словно эта свежая, несвойственная ему эмоция, или, возможно, состояние, смогли придать вид озадаченного, удивлённого подростка, которым он уже давно не был. Почувствовав невольное желание развеять этот туман, Чарли остановился — должно быть, Джейкоб не пожелает его внимания к своему настроению. Его вид лишь сбивал с толку — иногда, сложно было считаться с тем, что они все не люди. И даже сам Чарли — тоже.

[indent] — Если нужна моя помощь — обращайся. Мы, всё-таки, теперь семья, — он улыбнулся, не дрогнув на последних словах, но почувствовав неуверенность внутри себя. Не слишком ли он заговорился? Потянувшись, Чарли поднялся на ноги. Проведя ладонью по воздуху, он стянул с себя мусор колдовством, собрав его кучкой в воздухе, а потом опустив на пол. Вопрос заставил его задуматься, — сколько ей сейчас, точно?

[indent] Джейкоб казался человеком, чей мир делился на чёрное и белое. Законы многозначительно и нерушимо расчерчивали границы допустимого — права, обязанности, наказания. Буквы, изящно выведенные металлическим пером, украшались вензелями, впрочем, достаточно скромно, чтобы не граничить с вульгарностью. Строки чертились горизонтальными прямыми - подобные друг другу, шеренги несгибаемых путеводов сопровождали выверенную прямоту текста. Книги на полках - точно, в алфавитном порядке. Корешки - сохранны, будто новые, и ни пылинки. Рубашка, даже сейчас, для работы на конюшне, - белоснежная, накрахмаленная и хрустящая, словно твёрдый слой промерзшего снега. И даже колкости, которые Чарли слышал, с любопытством изучая коридоры манора - чистый яд, без примесей.

[indent] Закон и порядок - таким должен быть его мир. Правильным, предсказуемым, справедливым. Маленькая вселенная, выстроившаяся из стандартизированного расписания работы, прогулок, приёма крови, должна была работать, как новенький часовой механизм, не допускающий и секундной задержки. Должно быть, от того присутствие Шульца казалось Джейкобу столь невыносимым - тот был чистым хаосом, ни дать, ни взять, смерч или шторм, разбитые краски, растёкшиеся по начищенному паркету, что обязательно просочатся в щели меж половиц, чтобы остаться навсегда, чтобы привлекать взгляд потешными, неидеальными разводами. Кай, в своём быту, был обратной стороной порядка, и, о, как же его любило время - ластилось под руку, словно домашняя кошка, сегодня игривая, а завтра - сонливо свернувшаяся клубком под боком. Такое время способно лишь опаздывать. Кай и Чарли не ужились бы так скоропостижно и будто окончательно, если б ведьмак оказался совсем другим - Шульц, всё-таки, выбирал детей по внутреннему подобию.

[indent] Интересно, что же его взгляд, когда-то давно, разглядел в Джейкобе? Или же… ошибка?

[indent] - Безнадёжна? Думаю, нет. - прислонившись спиной к балке, Чарли отвёл взгляд от фигуры вампира, неторопливо поправил сбившиеся рукава домашнего свитера, выглядывающие из-под резинок куртки. Взгляд возвратился обратно - не поймёшь, что на уме за этой вечной неспешной сонливостью. Ведьмак пытался ухватиться за правильные слова в своей голове, разлетающиеся в разные стороны связкой отпущенных в небо шаров. — Я выбрал остаться с Каем, потому что до него я не встречал людей, претендующих на звание родительской фигуры, которые бы искренне понимали и принимали меня. Это сложно объяснить, не вдаваясь в детали, но вряд ли предыстория покажется тебе увлекательной.

[indent] Чарли миролюбиво улыбнулся. Джейк словно его побаивался - стоял чуть поодаль, избегая, будто солнечных лучей.

[indent] «Наверное», - подумал Чарли, - «потянись я сейчас и схвати его за запястье, он одёрнет руку так, словно я могу его обжечь. Забавно. Будто я его правда пугаю».

[indent] - Двадцать семь. Проживёт ещё столько же, при должном старание - может больше, - ведьмак краток в выражениях, всё же, в Джейкобе не чувствовалось снисходительного собеседника, с которым можно было потешиться болтовнёй. Он всё ещё выглядел колючим, тоскливым и едким. Как брошенный пёс, исхудавший и выдохшийся, готовый с рычанием впиться даже в ту руку, что предлагала пищу. С такими никогда не стоило спешить, если речь шла о доверие - сидеть, выжидать момента, когда лёд тронется. У Чарли не было всего времени мира, но и спешить - некуда, — не хочешь прогуляться?

[indent] Они двинулись к выходу, всё ещё держась на расстояние друг от друга, будто незнакомцы. Голубое небо в проёме будто нарисованное, ненастоящее - таким чистым и прозрачным казался небосвод, растянувшийся далеко-далеко за горизонтом. Бродящий меж деревьев ветер расчесал волосы, словно развязны приятель, Чарли прикрыл глаза, отбросил вечно лезущие в глаза, одинокие прядки, а затем снова повернулся к Джейкобу. Слабая улыбка на его губах стала немного серьёзнее:

[indent] — Почему я тебе не нравлюсь? — юлить ведьмак не любил. Честность была краткой дорогой, которая позволяла достигать необходимых целей гораздо быстрее, чем скомканные потуги выстроить запутанный маршрут из недомолвок, — я сделал что-то не так? Мне казалось, я ещё не успел причинить тебе неудобств. 

[indent] Чарли редко рассказывал о своём прошлом. Не потому, что скрывал что-то, но потому, что предпочитал жить настоящим. Иногда, его легко можно было принять за человека без истории, иногда он исчезал быстрее, чем успевал ответить на правильные вопросы, иногда колдовство сияло так ярко, что скрывало детали, и оставалось только здесь и сейчас — остальное терялось в тенях. Тем не менее, Чарли всегда давал ответы, если о них просили — может быть, только слишком буквальные. Временами это превращалось в игру, и Чарли смеялся, собирая на ладони осколки солнечных лучей, чтобы горсткой снежной крупы уронить за чужой шиворот.

[indent] «я — заколдованный мотылёк, что сбежал из-под стеклянного колпака — таких как я только ловить, такие, как я, не обжигаются, но воруют свет у ламп. или вру всё, как думаешь?..»

[indent] С Джейком Чарли не играется, как свойственно его хоть и неспешному, но, временами, озорному характеру. Джейк — как старая фарфоровая кукла с самой верхней полки, рассыпется от давления на старость, пыль и серую тоску. Домотканая ветошь лохмотьев, укрывшая фарфоровое тело, схоронила внутри, под оловянным сердцем, змею — тонкий аспид с горящими глазами. В этой змейке обида, жизнь. Эмалевый хитин. Змеи кусают больно, змей не будят.

[indent] Чарли поднимает ладонь к небу, сквозь пальцы смотрит на солнце и стальную птицу самолета, летящего через купол лазурного свода. Чем дольше он находится рядом с вампиром, тем лучше его чует, только об этом не скажет. Чем лучше чует — тем меньше боится, тем иррациональным страхом, что преследовал его эти недолгие дни в поместье. Как это нередко бывает — Джейкоб злой лишь потому, что очень несчастный. Однажды, Кай Шульц, решающий, кому жить, а кому умереть, сделал его таким.

[indent] — Я не сомневаюсь. Со мной слишком много хлопот, чтобы выбирать меня из выгоды, — он улыбается одними уголками губ в лёгкой задумчивости, не делая акцент на своих ощущениях — каким бы чертом, выползшим из преисподней, Шульц не казался Джейкобу, на деле, тот, как и большинство людей, обладал вполне стандартным набором человекоподобных чувств и эмоций, пусть более причудливых и искажённых долгой жизнью. Он боялся, сомневался, радовался, любил, страдал — как и все. Джейкоб вызывал у Кая смешанные чувства — усталость, вину, раздражение, но, несмотря на всё это, отец всё же был привязан к нему, только самому вампиру об этом знать необязательно.

[indent] — Двадцать семь — для всех по-разному. Для тебя — меньше, чем для меня. Для меня — меньше, чем для Звезды, — некоторые вопросы не требовали ответов, но Чарли видел некую безобидную шалость в том, чтобы, всё же, их давать. Швы меж садовых плит обросли пушистым лишайником от влаги, пожелтевшая трава подпевала его шагам. Джейкоба словно и ветер обходил стороной. Не мальчик, но мужчина, а может, глубокий старик с детским лицом, смотрел вдаль, где к горизонту неспешно крались тени раскидистых деревьев, стоящие друг от друга, казалось, на том же расстояние, что и ведьмак с вампиром. Быть тут, рядом с Джейкобом — странно. Немного неуютно, словно в незнакомом городе, где каждый указатель — исписан чужими буквами. Словно со случайным пассажиром в лифте на пути к пятидесятому этажу. На секунду, Чарли захотелось попрощаться, и вернуться обратно в манор — найти Джино, рядом с которым Чарли было на удивление легко и комфортно, забраться тому под бок, предложить посмотреть кино, или сыграть в приставку, или, может, ещё чего, только подальше отсюда.

[indent] Но Чарли оставался на месте, ожидая ответа на свой вопрос. Потому что позади осталась семья — кучка претензионных, консервативных презрительных расистов, среди которых, конечно, было место и хорошим людям, с которыми ведьмаку так и не довелось найти общий язык. Им не довелось стать настоящей семьёй с самого начала, но теперь у ведьмака был шанс попробовать всё сначала, и так хотелось, чтобы теперь было по-настоящему.

[indent] — Это всё, чего ты во мне не понимаешь, или есть что-то ещё? — Чарли улыбнулся, прикрыл глаза на пару секунд, стараясь подобрать правильные слова. Ему хотелось быть не только понятым, но и понятным, если это было то единственное отталкивающее, что Джейкоб находил в нём. Ведьмак вздохнул. — Знаешь, думаю, тут нет ничего сложного. До встречи с Каем, мне было некуда пойти, если брата не было дома — потому что в одиночку легко нарваться на агрессию матери-психопатички, потому что друзей не всегда удобно или возможно беспокоить. Чтобы учиться колдовству, приходилось состоять в ковене, где я не выбирал, когда, что и как колдовать, а проступки тяжело наказывались. Если хочешь колдовать — вариантов нет, знания не валяются на дороге. У меня всегда был только брат — мы одни и против всех. А потом появился Кай — он дал мне место, в которое я смог возвращаться, он дал мне безопасность, дал мне знания, семью. Это неоценимо больше того, на что я мог рассчитывать. Поэтому я благодарен ему, готов стараться для него. Моя жизнь в чём-то стала сложнее с его появлением, временами с ним совсем непросто, в некоторых вещах мы можем не сходиться во взглядах, но это лучше, чем было. И, будем честны, лучше, чем когда-либо могло быть, — Дэвенпорт замолчал. След от самолёта почти растая

[indent] Джейкоб молчит, и ведьмак слушает тишину. Проскользнувшие тени незаметны в его тёмных глазах. Они, как глаза зверя — безмятежно чувствительные в немой чуткости, сейчас — по-щенячьи полны прозрачной тоски.

[indent] — Меня это заботит, — Чарли мягко улыбнулся. Ветер, в сердцевине своей хранящий тепло, беспечно потрепал края легкой куртки. Он не любил этих историй, они — мутный речной ил, склизкий, они — угловатая неловкость, они — горькая отрава, вшитая под кожу холодным, колючим проклятьем. Чарли ступает вперёд, кивком приглашая Джейкоба следом, — злость, обида, тоска — никуда не деваются. Мне жаль ребёнка, которым я был. Иногда я думаю о том, что ничем не заслужил той жестокости, с которой столкнулся, но разве кто-либо из нас заслуживал? — он вздохнул. Дорожка под ногами сменилась блёклой, выгоревшей на солнце травой, цепляющей складки клетчатых брюк. После короткой паузы, Чарли продолжил, — я редко говорю об этом... может звучать нескладно. Дети ковена — его собственность. Самое важное в нас — это дар, это талант, это колдовство. Всё остальное должно быть тихим... как штиль. Мы рождены владеть частицами силы тех, у чьих святилищ коленопреклонны, для того, чтобы хранить их равновесие. Чтобы его хранить, нужно уметь быть подобным природе и её закону — равнодушным. Потому что равновесие — не означает справедливость. Думаю, ты мало удивишься, если я скажу, что на самом деле ковен изнутри мало соответствует текстам гриморы — это довольно мелочные люди, это иерархические споры, это конкуренция за наследие, роли, попытки пристроить своих детей куда поудобнее, но мне не повезло родиться талантливым и попасть в учение к другим талантливым. Последние пятьдесят лет дети сильного дара — редкость, и, при желании остаться в ковене, мне бы даже не пришлось конкурировать за будущую хорошую роль со своими кузенами и кузинами, потому что с аналогичными возможностями их — всего несколько. 

[indent] Интересно, стояла ли в этих краях жара? Кажется, Чарли раньше не доводилось бывать здесь. Шульц старался не браться за грязную работу в Мэриленде, или где-то поблизости, чтобы не создавать лишней угрозы. Солнце, повисшее на горизонте, словно картонная декорация спектакля, плавилось, истекая жёлтым. Они с Джейкобом — будто на сцене. Половицы прошиты зеленью, проигрывается музыка ветра, задумчиво шелестящая в малахитовых кронах. Чарли продолжает свой монолог.

[indent] — Поэтому... можно сказать, моя наставница постаралась приблизить меня к тому образу и подобию настоящего жреца, каким он должен быть — лёгкого, как мелодия, холодного, как ледник. Мой характер всегда был достаточно располагающим, но верная выдержка воспитывается совершенно негуманными методами. Как говорили мне — если ты не на грани, то лишь занимаешь место, — он тихо рассмеялся, словил пролетающий мимо листок, едва тронутый золотом по неровным краям, — от того к собственному прошлому отношение у меня запутанное. С одной стороны, я привык быть сдержанным, именно в этом контексте, воспитание никуда не делось. С другой, я многого не помню — из-за амнезии. А многое — это искаженные и малоприятные видения, преподнесённые в качестве наказания или урока. Что-то я утерял, что-то — даже ненастоящее. Но, вопреки всему — я стал собой, сохранил что-то важное, и, вторая причина по которой говорю о прошлом так, словно оно меня не заботит... банально. Я хочу быть счастливым, насколько это возможно, несмотря ни на что. Для нас счастья не готовили, но я смог найти другой путь. Болей много, радости мимолетны — я не отпустил, но не хочу упускать.

[indent] Манор выглядит спящим на горизонте — элегантная махина, антрацитовое пятно на летнем полотне, кажется, случайно сорвавшаяся с пера, занесённого над акварельным этюдом, капля чернил. Джейкоб выглядит бледным, даже в солнечном августовском сияние, он весь, кажется, поглотивший собой ноябрьскую печаль, он весь словно навзрыд, и весь словно — молчание. Чарли разглядывает кроткие отражения травинок на сузившемся подзоле его зрачка. Кажется, они были схожи, тем, что ведьмак старался вытравить, но Джейкоб — болезненно упивался, на зло то ли самому себе, то ли Каю.

[indent] Его историю Чарли знал — сухими отрывками, и слушает сейчас — остановившись, на слабом пригорке, что разницу между ними делал более заметной. Ветер, бьёт в спину, и пахнет горько-горько, и полем, и древесной смолой, и диким цветением, совсем не пылью театрального бархата и изъеденного молью антикварного реквизита, потому что он — о жизни, что все ещё теплится в бессмертие истерзанной души. Встреться они раньше, Чарли бы призвал свои весы, и принёс ему равновесие, но он обещал так не делать, потому может только чувствовать, как сострадательно что-то живое в нём сжимается от тоски, и сводить брови на переносице. Магия лентами вьётся по ветру, невидимое античное золото его сердца, не того, человеческого — но второго, сияющего лампадой, данного ему Безликой Богиней, что вечно скрывает лицо руками, лишь от того, что на его месте каждый видит иное.

[indent] Колдовство касается чужих, то ли по-детски, то ли по-мальчишечьи хрупких плечей, с выпирающими косточками, просто потому что слова в такие моменты — это сложно. Где они, правильные, способные найти путь к чужой душе? Чарли приносит немного покоя так, как умеет, выражает своё сочувствие — через призму магии, ослабляя давление в чужой груди.

[indent] Они молчат, но Чарли кажется, что молчание для них — обычное состояние.

[indent] — Я не буду говорить о том, что мне жаль, или что понимаю тебя — это не то, что ты хочешь услышать. Но и лгать не стану — почти не умею, — Чарли опускает взгляд на их тени, растянувшиеся неровно. Солнце скрывается за тучей, и весь мир погружается в бурый полумрак, — Кай не станет для тебя спасителем, и не должен им становится — ты имеешь полное право на те чувства, что к нему испытываешь. Думаю, он и сам не считает себя твоим спасителем, Джейкоб. Ты не должен его прощать, или менять своё отношение, но между вами чувствуется эта тяжёлая связь из вины и ненависти. И она гложит, — солнечный свет вновь устилает пейзаж, и Чарли щурится, когда случайный луч слепит его. Он подступает чуть ближе, едва ли на полшага, замирает — сковано, чувствуя себя странно обезоруженным без возможности прикоснуться, — но ты страдаешь, и чтобы это чувствовать, не нужно зреть. И твоё страдание сполна тебя искупило, — он смотрит в чужие глаза, едва ли, как человек, но как суть есть колдовство заточённое. Взгляд этот столь честный, столь ясный и неземной, не свойственный привычному юношескому виду, немедля старит, но быстро скрывается за частоколом вострых тёмных ресниц, словно стараясь спрятать следы своей неестественности, — я не питаю иллюзий насчёт Кая. Ну... какие-то питаю, наверное. Но я с ним работаю, и я его вижу — едва ли он добродетелен, но я вижу в нём то, что не можешь, и не должен ты. Как хорошее, так плохое — в каждом из своих близких, я принимаю. Потому что не могу никого судить, и потому что сам делаю больно. 

[indent] Земля пела, но слова её немилосердной мантры едва ли могли достигнуть даже самого тонкого слуха — беспрестанное гудение жизни поглощало их, но мир был пронизан этим звучанием, как птица, настигнутая в полёте неумолимой стрелой. Мир погибал, несправедливый, нечестный, полный боли и обмана мир. И возрождался — счастливый, чистый и ясный, как небесная лазурь, как лебединый полёт, как сияние алого солнца на рассвете. Мир, что никогда не смог бы стать домом, но был обителью.

[indent] Чарли улыбнулся вновь, но в этой улыбке было мало радостного. В ней было понимание — прекрасное и уродливое, как и всё на этом свете. Джейкоб и Джино — немногие из каевых детей, что могли бы представиться настоящими родственниками, в виду своего внешнего сходства, в содержании своём были антонимами. Почти постигнув век существования, Джино не растерял, кажется, бесценного навыка души — принимать новое и забирать самое лучшее, однако, где-то в глубине себя, он, в действительности, ни на что не надеялся. Джейкоб же старался сохранить вокруг себя антураж минувшей юности, словно бы пыльные шкафы с антикварной литературой и тяжёлое металлическое перо, вместо лёгкого «Паркера», декорации мёртвого театра, могли остановить время и всё вокруг него, беспрестанно меняющее форму; наслаждение или хотя бы радость едва ли были его спутниками, однако, в глубине излома бесконечных страданий, была надежда на то, что будет лучше. Надежда, в глаза которой он не мог взглянуть, но мог робко о ней спросить, сам не ведая собственного трепета — будто, все двести лет, Джейкоб ждал и ждал, когда же его страдания будут отплачены, и сам же лишал себя возможности обрести покой.

[indent] — Возможно, но такие вещи зависят от нас самих, — это был самый честный ответ. Чарли поправил сползшую лямку рюкзака, и отрицательно покачал головой, — всё несколько сложнее. Не могу сказать, что кто-то в ковене подвергает сомнениям его идеи или недоволен своей судьбой, — он опустил глаза, и тёмные телячьи ресницы задумчиво вздрогнули, — в вопросах равновесия мы не следуем приказу, равновесие это часть нашей веры, нашей ответственности — ведь мы можем гораздо больше, нежели обычные люди, и, возможности влиять на мир, благодаря аспектам, гораздо глубже. Считается, что равновесие определяется божественным, поэтому для того, чтобы его устанавливать, существует специальный инструмент, Адрста — весы. Они решают, когда мы можем применить магию, оказывающую влияние, а когда нет, и в каких объёмах, но они же поглощают и все чувства. Поэтому, нет, я не думаю, что нас можно считать подневольными. Жесткость обучения считается благом даже для страдающих, потому что делает сильнее. Это неправильно, но таковы обычаи. У меня с самого рождения было слишком мало шансов испытать единение с ковеном, для того, чтобы возникло принятие. Хотя бы на жертвоприношениях наши взгляды... разошлись.

[indent] Едва ли Чарли когда-то сможет забыть благородного зверя, пылающего в ритуальном огне — выплавить из-под скляры глаза его мучительный крик, выцарапать из ушей гнусный запах горящей шерсти, перестать дышать страданием его зениц, что вскоре лопнули, словно мыльные пузыри, наполненные вязкой жидкостью. Пара мгновений потребовалась, чтобы воспоминания отступили. Чарли всё ещё не знал, потерял ли он память от удара, или уничтожил часть своего прошлого собственноручно, но если это была его воля, то должно быть, он оставил этот осколок воспоминания для того, чтобы никогда не забывать о том, почему он решил уйти.

[indent] — Смотри, — они двигались дальше, к шелестящему выточенным малахитом листвы дереву, рядом с которым Чарли сидел в самом начале, — если для выживания всего человечества необходимо уничтожить десять детей — было бы уместно чувство? Сострадание. Человечество будто безлико, но дети — прямо перед тобой. Для подобного необходимо отринуть эмоцию, остаться равнодушным. Или же, например — ты встречаешь несчастного человека, которому хочешь помочь. Адрста говорит тебе, что ты не должен, потому что это лишит счастья кого-то, кто заслуживал его больше, ждал больше. Здесь чувство тоже неуместно. Таких вопросов много. Равнодушие избавляет нас от возможной боли, которую мы можем испытать. Но я не использую весов. И не храню равновесия больше. Мы так договорились с Каем. Он хочет, чтобы я принимал свои решения. И я согласен с ним — в некотором смысле, Адрста мешает нам обрести самостоятельности, живую самостоятельность. Но, возможно... его просто испугало, что когда он украл меня, весы нашептали что за его оскороносный жизненный путь стоит наделить его проклятьем вечного гниения ступней, — Чарли тихо рассмеялся.

[indent] Чарли действительно считал нелюбовь Шульца к основополагающему заклятью Девасарги чем-то забавным. И одновременно сам испытывал какой-то липкий, тревожный страх перед этими чарами, сковывающими его невидимой цепью с безликой, хтонической силой под названием род. Ему хотелось сбросить их, как кошмар, одновременно с тем, Адрста вызывала в нём болезненное чувство принадлежности единой идее, своей собственной безликости, бесплотности. Он всего лишь аккумулятор к своим весам. И элемент огромного витража. Или нет?

[indent] — Хм, знаешь, я верю в то, что истина проста. Когда мы стараемся усложнить вещи, мы пытаемся избежать простой правды. Я — то, что я вижу, то, что я чувствую, то, кем я себя чувствую. Моё отражение, моя тоска и радости, мои решения, мои настоящие решения — делают меня мной. Такая банальность, кажется... но острый ум часто решет по самое себе, иногда нужно притуплять это лезвие простотой, — Чарли прикоснулся ладонью к стволу дерева. Жизнь в нём, медленная и тягучая, могла показаться застывшей лишь самому невнимательному внутреннему взору, он обернулся к Джейкобу, — тебе ведь уже двести лет. Ты прожил средний срок жизни каждого члена своей семьи вместе. Это очень много.

[indent] Удивительно, насколько совестливым юношей, должно быть, был Элмерс когда-то четыре жизни назад — мальчишка, что свершив грех, не смог себя простить, так и не сумевший стать поистине бессмертным созданием, все эти годы увядая внутри скорлупы бессмертного тела. И удивительно, как столь древнее существо, как Кай, сотворив столь много зла, крайне редко испытывало сожаление о собственных ошибках. Он сожалел об упущенных возможностях, но не о грехах. Поистине, Чарли любил душу каждого в этой семье, как ученый любит свои пробирки с копошащимися в них образцами, как искусствовед любит картину, изъятую из поеденных сплином развалин, как любит оранжерею цветовод. В глазах Джейкоба застыл немой вопрос — окостеневшая от долгих мучений натура не могла найти ответов. Чарли вспомнил один из любимых романов своего детства — в нём мальчик нашёл ангела в гараже дома, что семья выкупила после смерти одного старика. Ангел был покрыт коростой, едва был способен двигаться. Выглядя как пыльный старик, что лишь занимал место в покрытом паутиной углу, между гнилыми шинами и мусором, в конце концов он смог улететь.

[indent] — Страдание — это не память, не почитание. Это даже не жертва, ведь ритуал ценен от того, что первая вспышка боли достаточно ярка, чтобы осветить собой нутро магического предмета... застарелая боль, как болото, трясина. К ней привыкаешь, адаптируешься. Не обязательно страдать, чтобы почитать, не обязательно истязать себя, чтобы помнить. Ты бы мог возвести памятники членам своей семьи, уделять определенное время тоске и достойным воспоминаниям о них, оказывать почести в их праздники и праздники мёртвых — или найти свои способы, потому что таким образом мы поступаем со своими погибшими и помним о своих роковых ошибках, продолжая жить и имея возможность совершать хорошие поступки. В нашей вере не существует призраков, но иногда вещи хранят в себе осколки нашей судьбы, особенно яркие же способны сохранить лишь бледную тень нашего исчезнувшего сознания. Такие осколки мы тоже почитаем, сохраняем их память, или, для упокоения, напротив отпускаем. Жизнь такая разная, Джейкоб, в ней столько путей, — Чарли, на самом деле, отвык разговаривать с людьми вот так, иногда чувствуя лёгкое напряжение от того, что, возможно, его слова это глупости для кого-то, подобного старому вампиру, прожившему столь многое. Но каковой будет его собственная ценность, если он не будет говорить о том, что считает настоящим?

[indent] Джейкоб уже не казался страшным, как в начале их разговора. Глубокая и личная, их беседа раскрывала его с новых сторон, помогая понять, может и не привычным Чарли путём, но достаточным, чтобы увидеть в нём живого человека, а не строго высокомерного старика.

[indent] — Я понимаю тебя, в какой-то степени, но ты можешь идти к этому так, как будет лучше для тебя, главное, возможно, начать путь к тому, что может показаться тебе правильным, хоть и новым, а от того пугающим, — колдун улыбнулся, весящие на поясе артефакты едва слышно то стучали, то звенели, когда ветер настигал его, но этот звук, как и песня земли, был поглощён гудением жизни.

[indent] Чарли удивляется простоте, с которой слова слетают с губ — язык, проделывая путь от нёба, скользит по кромке передних зубов, выталкивая из расцарапанного забытым удушьем горла истории — истлевшие ветви Cibotium cumingii, с бахромой листьев, вострой, как лезвие мясницкого ножа, но Чарли не больно — его память поредела, как некогда цветущий сад, по осени растерявший прекрасную листву. Его память была вышита горем, красной нитью продетой сквозь вену — смотри же, как прекрасен я, в своём горе, укрытый вместо паучьего шёлка вуалью из собственных слёз, высеченных из глаза, словно искра из кремня. Колдовство унесло его печали, страхи и страдания, как море уносило мертвеца. Больше всего он боялся, что мертвец вернётся обратно, восстанет из пучины, пленив разложившимися, склизкими пальцами птичьи запястья и костистые лодыжки, и снова утащит туда, где нет ничего, кроме ошеломительного, пленительного горя - наотмашь, до звенящей темноты. Дитя несчастья, — цедила тётушка за его спиной. Болезненное, оскорбительное клеймо, и мертвец вторит ей, — дитя несчастья, дитя несчастья.

[indent] Словно суеверно боясь вернуть его к жизни, Чарли говорил о чём угодно, циркулем, по кругу, обходя забытые истории, заново услышанные от брата. От них не осталось ничего, кроме букв. Но вдруг они наполнятся жизнью? — казалось ему. А сейчас, вроде бы, легче, проще, словно кошмар прошлой ночи немного растаял под солнцем, развеялся по ветру. Чарли смотрит на Джейкоба из-под ресниц, прямых и длинных, как у фавна, оленьими глазами — мутными и блестящими, как затуманенное стекло, слишком тёмными, чтобы на дне можно было рассмотреть рефлекторный осадок чувства. Глазами зверя, которого кормил с руки, глазами зверя, поверженного пламенем.

[indent] — Знаешь, мне сложно сказать, потому что я не был близок со своими родственниками. Это и стало причиной, по которой мне было сложнее проникнуться общими идеями — у них было немало причин оставаться ко мне предвзятыми, моё нынешнее поведение только укрепило их уверенность. Со стороны — должно быть, я могу судить только так, — я не замечал какого-то недовольства, — Джейкоб задаёт вопросы, и Чарли отвечает — мысли, как ручей, стремящийся потоком. Ведьмаку приятен чужой интерес, он облегчает напряжённые пружины в груди — стало быть, не навязался со своими историями. Может быть, что-то для них изменится, в дальнейшем? — Я думал об этом, но до встречи с Каем больше боялся. И мирского, и божественного. Ему удалось придать мне уверенности. Благосклонность моей покровительницы осталась со мной. Значит ведь, не ошибся, наверное?

[indent] Вопрос риторический. Чарли смотрит в чужие глаза, но ответ ему не нужен. Обычно, он не сомневается, но было бы обманом заявить, что переломить сросшиеся костями за годы жизни устои было возможно без острой боли. Сложно. С Каем легче, потому что тот его, Чарли, не смотря ни на что — любил, и, удивительным образом, любовь его не имела в себе и толики того мучительного, которым юному колдуну приходилось травиться ранее за едва уловимую сладость ласки.

[indent] — Знаешь, — он улыбается этому вопросу, — когда я попал в больницу с травмой головы, то долгое время провёл в кочевом алтаре. Для нас, оторванных от своих святилищ, это единственная возможность свидеться с божественным, дорога к которому давно позабыта. У алтаря моей покровительницы время идёт очень медленно. Оно будто застывшее, спокойное, как стоячая вода. На ступенях её жертвенника я пролежал так долго, что кажется годы прошли, но в жизни — совсем немного времени. Это было способом спрятаться от боли, наркоза, общего потрясения произошедшего... там я думал. О своих утерянных воспоминаниях, о том, кто я, что будет дальше? Сначала безуспешно, но чем дольше я находился подле покрова госпожи, тем яснее становились мысли. Когда возвращаешься к жизни, подобное кажется сном, — Чарли смотрит на небо, совсем иное, нежели в том сказочном, застывшем мире, где всегда рассвет, а облака расцветают, будто благоухающий шиповниковый цвет, — но зерно посажено.

[indent] Ведьмаку нравится так просто говорить о вещах, к которым другие редко допускались. О таинствах, о ковене. Словно бы Джейкоб был случайным попутчиком в небольшом путешествие на поезде, с которым, поздней ночью, разговорившись за кружкой чая, можно оставить, будто случайно забыть, багаж своих воспоминаний. Без обратного адреса.

[indent] — Наверное, потому что он не делает тебя счастливым. Точнее, не даёт тебе возможности прикоснуться к этому состоянию, являющемуся, всё же, исключением из правила, — Чарли подумал о том, что Джейкоб боится обыкновенной жизни, уже привыкнув существовать в своём неудобном сосуде. Свобода от тяготы его страшила. Но Чарли промолчал об этом, схоронив мысль, — кому-то это не нужно, ты прав. Но почему ты не можешь позволить себе познание? И что плохого случится, если всё же это сделаешь? — ведьмаку едва наступило двадцать, но суть его, безвозвратно искажённая колдовством, кажется, слишком жадно вбирала в себя неположенное по времени знание, словно стараясь занять пустые места, оставшиеся после потери воспоминаний.

[indent] — Просто, хоть раз, позволь себе вздохнуть свободно. Сначала будет больно, как при рождение, непривычно и странно, но потом жизнь с задержанным дыханием будет казаться странной.