<!--HTML--><style>
                            @import url('https://fonts.cdnfonts.com/css/tallgrass');
                            @import url('https://fonts.cdnfonts.com/css/gregoria');
                            @import url('https://fonts.cdnfonts.com/css/sf-pro-display')
</style>

Walther sébastien etienne Knight
вальтер [вольт`эр] себастьян-этьен найт

appearance: ivan senin

first form
[indent]
Pearl
«This woman called JARBOE she lives in a black house in the forest - like grandma she sings when we walk on the path she made all the music.»

корсика — родина наполеона бонапарта. здесь никогда не будет холодно. солнце вечно греет кожу, греет плоть и кости, на ещё живом величии вечно что-то цветёт, вечно зреет, вызревает, тлеет под солнцем, питая плодородие.

здесь нет места и печали — детство это штиль, я тянусь к вечному померанцу округлого солнца, как подсолнух, я цвету, я зрею, я выцветаю детским соломенным снопом. мать пьёт вино, читает вольтера — красивая и мечтательная женщина с бровями вразлёт, что вечно хотела сорвать это несчастное солнце с неба, чтобы забрать себе. она так смеялась, так танцевала, так играла. ты бы слышал... у неё действительно был талант, которому было не дано разродиться. а жаль, быть может, ей удалось создать бы что-то такое же необъяснимое и жизнерадостное, как её воображение заточённое в цитадели, что раньше склонялась морями перед посейдоном, нептуном... среди пальм, синих ставен и пик собора иоанна крестителя плясали её босые ноги, пока могли плясать. среди них прошло и моё детство, лишённое горестей, огранённое морской пеной. теряясь среди кустистой зелени, барахтаясь в синеве, разгрызая каштаны, выбивая по клавишам затёртого пианино под аплодисменты матери. под внимательным взором девы марии — ах, санта-мария-маджоре, choeur céleste, ses yeux étaient si proches!

если жизнь это дом, то детство его самая гротескная комната! ослепительно яркая в своих цветах, такая пёстрая, в тенях и отсветах, вот здесь угадаешь деревянную лошадку, тут погребённые в пересчёте подушек, замятые нотные тетради, а здесь мяч — друг подарил, уезжая в париж. наверное, у других иначе — я знаю, но мне сюда вернуться приятно. к матери и её немеркнущему детскому веселью и тёмным кудрям, вечно пахнущих пряно табаком и vermentino, к строгим глазам и мягким рукам отца. дождливый лондонский туман и шквальный ветер, блуждающий по каютам, унесли далеко его юношескую улыбку, что можно было видеть на старых фотографиях, но оставили ранимую душу. он был ответственен и серьёзен, и они не любили друг друга, но тогда это было неважно. и потом будет неважно. 19 век, mon cher, любил любовь лишь на страницах романа, а действительности предлагал только здравый расчёт — посол и родовитая наследница разорённого винодела. и я, в душистых и ядовитых цветах олеандра, вписанные в портрет нашей дружелюбной семьи. они не любили друг друга, но любили друг друга во мне — брови в разлёт, пшеницу волос, смех и удивительную разумность. разобрали на части, полюбили отдельно, полюбили вместе.

моя мать любила обещания, она обещала так часто и много, сыпала словами, словно леденцами. довольно быстро я понял, что не всем из них надо верить, но это её словно и не портило. удивительно, правда? она была так обаятельна, так добра и нежна, смешлива и радостна каждому дню, что это осталось и со мной — смотри, посмотри в глаза, видишь? я вижу, иногда, в зеркале. сильно наследие иногда, правда? а может быть и просто привычка. но не важно! моя мать любила обещать мне — большое будущее, большую чистую любовь и большую славу. если чем она и бредила, то, конечно, ей. как же нам повезло верить в её сказки вместе, mon cher! нет, я не злюсь, совсем нет. она сделала всё, чтобы дать мне это самое «большое», но случайности, и 19 век... что же, моё детство было действительно большим счастьем с заботливыми ворчливыми гувернантками, танцами и нескончаемым летом. и наша вилла до сих пор стоит, сохранённая — дом моей души, дом моего сердца. хочешь, покажу когда-нибудь? улыбайся ещё, пожалуйста, мне так нравится, как ты улыбаешься.

second form
[indent]
Antumbra
«Get dirty to be clean. No light without darkness. A tear and a smile.»

когда детство кончилось? ох, mon coeur, тогда время такое было, что детство кончалось быстро! пятнадцать, шестнадцать... консерватория, нотные тетради множатся, строгие преподователи, изящный и грязный париж щерится готикой, щерится подворотнями, уже не такой радужный и не такой красивый, как драгоценная цветущая корсика. уезжать не хотелось, никогда не хотелось — было ясно, что всё будет совершенно иначе, но жизнь полна перемен, пока ты живой. мы стали видеться чаще с отцом, мать превратилась в ряды строк. где чернила и строгие буквы печатной машинки иногда размыты слезами — это было не дело, куда плакать таким красивым глазами, разве что не от смеха, правда? в париже жизнь превратилась в сплошную учёбу, но мне учёба нравилась — как и моя славная матушка, я грезил фантазиями о том будущем, которое она рисовала. её фантазии, иногда, таяли как туман со строгими заботливыми речами отца. он был прагматик, ему не хватало её веселья, живости, её полёта. он любил говорить о насущном, приручал меня к своему тяжёлому, как песок в часах, языку — карьера, подбор родовитой супруги среди учениц духовых нашей alma mater, дела государственные. он был чужой в этой стране, но очень хотел прижиться. я стал старше, но любил его прилежность, хотел впитать её и стать таким же, но мы с ним, к сожалению, были такими разными... нет, это не мешало, просто едва ли мне удалось взять от него хоть что-то пригодное! британские дубы не приживались там, где цвели земляничные деревья. так просто было.

не всё во франции превратилось в бумажки и клетку. друзья-единомышленники, такие же, как я, начитанные, разбалованные мечтатели не знавшие нужды, что могли позволить себе взглянуть немного дальше, немного глубже благодаря заласканной сытости. похвала, признание, восхищение — мне всё легко давалось, давалась гармония, музыкальные форму, риторика и экспрессия. падало в ладони одбрение и симпатии — ничего большого, оно закончилось в детстве, но иногда довольно ценное. в сердце истории, я насыщался знанием, уверенностью, нёс в себе искристые огни, они — отражение солнца на корсианских водах. mon cher, звучит, наверное, блекло? оно как-то так и было, пока не засияли софиты.

мне нравилось контролировать жизнь оркестра, его звучание, мне нравилось, как рождалась музыка десятками душ. нравилось вести её вперёд, как когда-то вели войска, как однажды и я пойду — уже другой, или всё такой же? сухая история не меняла моей души, я смеялся, и пил вино, и носил цветы с первых выступлений, чувствуя, как восторженной трелью заходится птица сердца, и горел глазами, полыхая жарой, как полыхало лето, как полыхала музыка, что иногда не полыхала, но стелилась, нежилась... пусть даже больше один, пусть, но насыщенный чем-то новым, я думал о том, как однажды вернусь домой. так, как раньше, я уже не вернулся, но что же, и это неплохо, ведь я сейчас здесь. только солнца не хватает, знаешь? холодно всё время... может, согреешь меня немного? вот... спасибо.

third form
[indent]
Stigma
«The man who would save is the destroyer, but the tenderness of giving in can defeat any power.»

ты когда-нибудь читал «поющие в терновнике»? нет? а ведь это была моя любимая книга когда-то... «как хорош сад, как полон жизни. всегда бы смотреть, как пробиваются ростки, как все достигает расцвета, меняется, увядает… и появляются новые ростки, неустанно вершится тот же вечный круговорот»... книга заканчивается тем, что главная героиня книги оказывается последней, кто позаботится о владении семьи. её сын умер, её дочь вышла замуж. она осталась одна.

мой отец умер, когда мне было девятнадцать. я всё ещё учился в консерватории, но уже выступал. на тот момент стало ясно, что большой славы мне не видать. такое иногда просто чувствуешь, знаешь? но она была и не нужна, я занимался любимым делом, и это было главным. моя прекрасная мать немного состарилась за эти года. мне кажется, тогда, когда она была далеко, я полюбил её только больше. до сих пор храню все её письма, среди одной книг с гербарием... там водоросли корсики. хочешь, покажу потом?

... в общем-то, здоровье её было уже не таким, как раньше. после похорон отца, оказалось, что средств к существованию у нас не так уж и много — знаю, как прозвучит, но мы оба привыкли не думать о завтрашнем дне и жить на широкую ногу. мы не знали, что это проблема, но это оказалось проблемой. как и вступление в наследство нами обоими. помнишь, я говорил о большом, и о том, что большое мне не светило? о большой любви. в общем-то, я готовился к расчёту — отец ясно дал понять, что если, конечно, избранница будет мною любима, это будет везением, но расчитывать не стоит — он, кажется, перед смертью умудрился с кем-то сосвататься, но этот план сгинул вместе с ним. инфаркт, и всё к чертям. странно так говорить о том, кого очень ценил, но тогда вместе с его смертью было много проблем. мы с мамой, знаешь, оба оказались неприспособленным к жизни, в отличие от селье. отцовского адвоката, который мог решить все наши проблемы, и который нередко приходил на мои выступления. цветы и подарки. нередкость в нашей среде.

он предложил стать моим покровителем и свои бесценные услуги — и я согласился. не смотри так, это даже не казалось отвратительным — для меня не было разницы между женщиной и мужчиной, а особенной любви я приучился не ждать, по крайней мере, из своего сердца. в этом мы с матерью были похожи. селье был женат, и не любил меня, скорее, вожделел и восхищался. я не любил его, но хотел жить как раньше, и чтобы мать жила, как раньше. в какой-то степени, всё и осталось так. у меня появились аппартаменты и гораздо больше средств, чем раньше, входы в круги, до которых, казалось, было ещё рано. знакомство и связи — всё полезное и практичное, прямо как учил отец, который был бы в ужасе, будь он жив. от меня не требовалось того, чего я не мог дать — можно сказать, что за те года, что длились эти отношения, в каком-то смысле я и полюбил его. он никогда не обращался со мной плохо, и пусть я больше играл ему, слушал его сухие пергаментные речи о судах богатых и властных, склонялся под чужим весом к сатину простыней... всё было нормально. удивительно нормально, кажется. смерть отца не оставила хорошо. но нормально — гораздо больше, чем плохо. многие на это не могли и рассчитывать. je ne sais pas si dieu pourrait me condamner s'il pardonne à tout le monde... тогда я об этом думал.

fourth form
[indent]
Leaf
«I can see everything here. And no one can get to me.»

моё обращение случилось через пару месяцев после смерти отца. dieu, так нелепо... интересно, если бы я выбрал другой переулок, было бы иначе? но я пошёл по короткому тёмному пути, в париже, где вечно грабили. не знаю. когда вспоминаю, всё как в тумане. наверное, это был гипноз, но следующим утром я проснулся в госпитале, в полном одиночестве с пересохшим шершавым горлом и ноющим от голода желудком. ни инструкции, ни записки. еда безвкусна, мир полон новых звуков и образов, расширившийся от собственной яркости, грозился взорваться осколками в моей голове. эта бесчисленная, обжигающая цветность, эта пустыня, обмякший и привлеившийся к нёбу язык, будто кошачий... всё странное и страшное, вот первое, что я увидел в новой жизни. знаешь, мне кажется, это в какой-то степени логично. едва ли при первом рождении мир кажется иным, нежели странным и страшным... наверное, потому мы ничего не помним. меня вынули из тёплой и уютной утробы дважды, вынесли под электрический свет, сломали восприятие этим бескрайним болезненным простором. mon cher, когда-то мы питались через трубку, а потом пришлось научиться иначе. так ведь и со мной было — не зря это всё-таки новая жизнь.

смерть отца уже не волновало, волновал голод. в госпитале, окружённый и загнанный в угол собственного разума, я не мог уловить в смешении запахов тех самых, что могли насытить, но с наступлением ночи, за мной приехал селье. и по пути домой, в смеркнувшейся, но прозрачной для моих новых глаз темноте, я уловил этот запах, шум алых волн, бегущих по его венам. в тот момент, в нём было всё, всё, что было нужно — билось розовой пеной о кости, как холодное vermentino в материнском хрустале. sainte vierge, в тот миг я ощутил, что эту ржавую запёкшуюся пустыню внутри меня может оживить именно это, и она зацветёт... зацветёт белоснежными олеандрами, прекрасными, ядовитыми. как я сам. в тот момент всё стало ясно, как белый день. истина в крови. жизнь в крови. всё — в ней, нужно только раскрыть путь этой реке...

нет, я не убил его. обратил. может быть, поэтому мы пробыли вместе так долго? кто-то решил, что я должен жить вечно — вероятно, вполне сознательно осушив, но не убив. я передал эту вечность селье. в отличие от меня, моему расчётливому и сознательному благодетелю удавалось держать жажду в узде. мне же полагалось сидеть дома, пока он решал вопрос, удивительно непоколебленный своей изменившейся природой. селье оставил меня одного, и вернулся. и всё объяснил. странно, правда? не знаю, как ему это удалось, я тогда ничего не знал, как не знал ничего и несколько лет после. это было время кровавого бреда. всё смешалось в единое, всё стало алым, всё стало письмами к матери — кажется, единственным, что я делал осмысленно. турмалин, кармин, много красного. рука селье в моих волосах, навсегда холодная. жгучий свет, солнце, от которого больно и страшно — солнце, которое должно прятать. красный требовал смерти, я не хотел никого убить. pas comme la corse...

знаешь, говорят, что ребёнок рождается таким беззащитным, потому что должен, в действительности, проводить в утробе гораздо дольше. ягнята ходят, когда рождаются. человек не может даже прокормить себя. я будто снова стал ребёнком, мир наполнился красками, мир наполнился звуками... селье стал моим родителем. терпеливо дождался, когда я научусь ходить, научусь есть, научусь жить. снова вырасту. снова потянусь к солнцу. peut-être qu'il m'aimait alors... через год, а может быть два, мне снова стало девятнадцать, но, знаешь, больше уже не стало.

что случилось? случилась война. ты знаешь, что на корсике многие не говорили на французском? жили трудом. моя мать хотела жить там, но, знаешь... страна не лучшим образом обошлась с моей родиной в те года. я отправился на войну, селье тоже. может прозвучать странно, но кому как не бессмертному воевать за такие хрупкие жизни? это было страшное время, тяжёлое и сложное, смерть, разрушения, порох и страдания. кажется, будто просто так. я просто хотел мира своей земле. чтобы всё было так, как я запомнил.

когда я вернулся, то понял, что кое-что произошло. точнее, не произошло. война сломила селье, она поселила в нём гложущий страх. виденные кошмары сломили его, а я... я не изменился. остался прежним. всё виденное будто прошло насквозь, и вот мы снова в париже, и мне всё ещё девятнадцать, ледяную грудь греют жетоны, и мой некогда благодетель дрожит от страха при рождественских фейерверках, а я... жду, когда вернусь в филармонию, как до. как соперу свои овации, свои цветы, свою музыку в один чувственный, славный букет. кровь из убежища и тихие вечера. письма состарившейся мамы. всё, что оставила мне война — воспоминания, как будто я прочитал ужасающую книгу, а не прожил её на яву. я чувствовал, что так не должно быть, но не мог этого изменить. что-то внутри меня замерло навсегда, что-то помимо сердца... неправильно. неисправимо. закостенело. селье сломился и не мог быть со мной таким, потому что я не мог разделить его боль. мою заботу принять он не мог.

я вернулся на корсику.

fifth form
[indent]
Pupil
«The harmony of nature. The melody of a flower. From the darkness, in the light. Nothing is bad.»

это была уже совсем иная корсика, разбитая потерями войны. я пробыл со своей матерью до самой её смерти, сумев ненадолго обрести иную форму той беззаботности, в которой мы жили когда-то. наша цитадель, соляные башни, наши разговоры под стрекотом цикад в душной ночи. мы не говорили о том, что я остался прежним, но, кажется, она была этому счастлива. думаю, она бы тоже хотела остаться такой, какой была, навсегда. её потеря была страшна для меня, потому что с ней я чувствовал то единение душ, которого так долго не было... знаешь, она ведь совсем не изменилась. нет, она постарела, но она осталась такой, какой была, какой я её помнил. весёлоё и прекрасной. танцевать не могла, но это не мешало ей смеяться.

после её смерти я остался один. вернулся в париж, встретил ещё одного благодотеля, снова учился. годы сменялись, жизнь менялась, мир менялся, и я менялся с ним, хоть и то, с чем я вошёл в новую жизнь, навсегда осталось со мной. так меняются времена года... листва, снега, цветение, но земля и деревья остаются прежними, пока их не срубят, лишь медленно тянутся к небу. вторая война прошла для меня почти, как первая, но я был горд борьбой за свою родину — моя сила была нужна, и я её отдавал. вернувшись, я не мог найти себе места ни в париже, ни на корсике — без матери она оказалась совсем не такой волшебной, будто бесконечная сказка расстаяла вместе с её духом. может быть, она переродится и снова вернётся туда, снова даст этому месте что-то особенное?

в лондоне я встретил горацио. его отец был корсиканцем. он был не особенно молод и продлил мои учения, и мою беззаботную юность. в каком-то смысле, то была пора застоя. обычная жизнь, тянувшаяся годы, набиравшее темп колесо прогресса. горацио умер как-то совершенно неожиданно для меня, я будто не заметил, как кончилось его время. но... он оставил мне наследство. и это было до удивительного странно, даже неловко перед его семьёй. в отличие от других, аппартаменты он мне не снимал, а подарил — на их пороге однажды появился его сын, полный ярости, возмущения и боли. смерть отца и моё существование, их несправедливость ранили его, но, удивительным образом, наша встреча смогла успокоить его. он ожидал иного, ушёл в смятении. вернулся снова.

мы с франциском тогда оказались похожи, во взглядах и ощущениях. в том, как касались мира. он напоминал мне меня — меня, которому всегда девятнадцать, прошлое для которого нелинейно, и всегда часть настоящего. другой бы сказал, что он был похож на меня тогда, но нет. он был просто похож. я искренне его полюбил, первого, кажется, и остался с ним, потому что этого хотел. мне нравилось заботиться о нём, и нравилось его любить — нравилось говорить с ним, слушать, молчать. быть. спать. жить. раньше было нормально, а стало... в общем-то, я был счастлив довольно долго. мне встретился тот, кто понял, почти единомышленник. всё было очень хорошо — довольно долго по человеческим меркам, и даже когда мы с франциском скорее стали напоминать братьев, старшего и младшего, а потом моложавого отца и сына.

наверное, я полюбил его слишком сильно и не заметил, как постепенно росла пропасть не только между нами, но и пропасть между мной и миром. меня не страшило время, его — пугало. он становился расчетливее, прагматичнее, взрослел душой, предавался ностальгии о юности, строил дело и становился сухим, сдержанным. цветение, плоды, иссыхание... наступала его осень, впереди — зима. он боялся, что я уйду, и, сейчас понимаю, делал всё, чтобы этого не случилось. одновременно с этим, его любовь ко мне становилась болезненной, а может и вовсе больной. он жил воспоминаниями о том, как было раньше, я встречал настоящее и уподабвливался его потоку. оставался юным в настоящем моменте. франциск, наверное, хотел, чтобы я был таким как он — возможно, в поры наших душевных разговоров, ему казалось, что ничего не изменится, или я изменюсь вместе с ним, но всё случилось не так. он просто вырос, а я стал молодым, как становился каждый день. мы стали отцом и сыном, обретшими разрыв поколений. мы больше не понимали друг друга. и он всё ещё не отпускал меня. я питался только им, всегда ждал его, чтобы получить ворчливую лекцию о том, как надо и не надо.

он всё ещё не отпускал меня.

последним его решением стал отъезд на аляску. тогда мы уже семь лет как перебрались в америку, словно франциск пытался спрятать меня от прежней жизни, а теперь запереть в вечной зиме среди гор и бескрайних лесов, выбрав город, из которого нельзя сбежать. а у меня ничего не было — всё когда-то отдано, ничего не было возвращено.

и я поехал.

Отредактировано солнцеликий (2023-04-13 02:01:42)