[indent]
LET THE METRONOME KNOCK MAKE YOU PURE
— in the darkest field with no horizon we trust—

у этого имени нет, по крайней мере, сейчас. раньше было, теперь рассыпалось тысячью хитиновых единиц. каждая из них — подвижное отчленение единой сущности, каждое из них мыслит. следовательно, существует? оно ждёт встречи. встречи с самим собой, или, можно позволить — самими собой. азм есьм, имя мне легион и прочая чушь с печатных страниц, отпечатавшаяся в переполненном информацией — как древний чердак антиквариатом — мозгу. в памяти сразу же возникают поблекшие картинки строгих печатных букв. пока что время для них не пришло.

покрытая молочной плёнкой поверхность пара скрывает знакомую картину, обнажающуюся каждый раз, каждый раз незаметно меняющуюся под влиянием времени. новая кожа, новые ресницы и волосы. новый взгляд - что же встретит меня сегодня? серебро зеркала, кажется. вибрирует, но если коснуться его пальцами это окажется лишь обманом — оно гладкое, неприступное, на ощупь ни холодное и ни тёплое. оно, в общем-то, совсем неважно, важно то, что прячется в его глубинах, там, куда не дотянется человеческая рука, но оно действительно приветственно содрогается в тёмных глубинах шелестом тысячи голосов. если прислушаться, можно различить, разложить их на те самые, отдельные хитиновые сущности. он — одна из них отныне, и о том говорят сомкнувшиеся по запястьям, въевшиеся в кожу наручи. на-руч-ни-ки. такие надевают на преступников, такие надевают на пленников. на псов. прикованных к будке, прикованных к хозяину. эти наручники - из таких.

с поверхности зеркала взирает лицо — едва за двадцать, со слишком серьёзным для этого возраста, почти строгим и несколько потерянным выражением, словно строгость призвана скрыть эту глубокую, всеобъемлющую растерянность. со строгостью можно разобраться довольно скоро — она вполне логична для того, кому приходится быть взрослым слишком долго. встать на ноги слишком рано, обрести самообладание слишком быстро. она логична для родителя собственного родителя, для того, кому с раннего возраста приходится нести на своих плечах слишком много ответственности, но для того, кто удачно с ней справляется. с растерянностью же сложнее — она не похожа на растерянность юности, которой пришлось столкнуться с неясной для неё природой жизни. она сверкает лёгким безумием — как у человека, заслышавшего голос в пустой комнате. и это почти не метафора.

они вечно что-то болтают. внутреннее радио без помех, вешающее о тонкостях жизни — стоит закрыть глаза, навеваемые им образы обступают со всех сторон, но лучше этого не делать. так безопаснее. безопаснее было бы никогда не встречаться с ними, но... что сделано, то сделано. он чувствует себя уютно в той форме, которую подарил ему один случайный визит к одному случайному зеркалу, вкопанному в твёрдость земли далеко в лесу. песнь этого зеркала доносится по спирали, как витают мотыльки. она зовёт теми ночами, которыми его тело само поднимается с постели, босое ступая по холоду в поисках дома. духовного дома. тёмного царства мрачных фантазий. туда тянет цепь — но как своевольное животное, он натягивает её до предела каждый день. это не сложнее, чем оплачивать счета, вести родительский дела, выручать старшего брата или получать школьный диплом отличия. всего лишь одно из многочисленных испытаний жизни, к которым нужно относиться, словно к бегущей воде — её ток никогда не остановится, а если остановится — жизнь увянет вместе с ней, как лишённые влаги жители леса и прибрежные растения.

ему, как редкому растению, для роста нужна вода особая. из каких-то мрачных недр. не он выбирал таким родиться, так велел мотылёк. его зеркало. не то, что в лесу, а то, что в душе. то, что прорастает хитиновыми крыльями за спиной.

что ещё примечательного можно обнаружить в зеркале? нет, не в том, что в душе, не в том, что в лесу. в том, что напротив. тёмные глаза под изгибом оленьих ресниц (припишем, зеркало номер два), расслабленные и робкие улыбчивые губы, прямой нос и высокие скулы. немного за двадцать. белая рубашка — деловой вид, расслабленно повисший галстук и лёгкая мятость — символы юности и спешки. они спрячутся под садовым фартуком, когда он спустится в теплицу.

теплица — маленький пестрящий зеленью мирок, его личная обитель, эдемов сад. здесь прячутся невероятные диковины, которых не видят прочие ботаники. конечно, шесть певцов не складывают им дороги жёлтого кирпича прямо навстречу чуду, но, ради подтверждения собственных заслуг, стоит заметить, что он научился слушать их так, чтобы не сходить с ума.

как его зовут?

голос крыла всегда самый тихий и самый громкий одновременно. другие голоса не робеют перебивать его лишь потому, что это невозможно. он говорит аромат, и это недалеко от правды.

薫

аромат.

каору.

забавно, что его настоящее имя ещё можно написать как 佳生流. прекрасное течение жизни.

когда-то давно, взявшись за руки, его родители бежали прочь с исторической родины, подальше от восходящего солнца, считая что надежду можно найти в закате. затем с упоением строили новую жизнь. стал ли он её прекрасным течением, замерший над раковиной в поисках ответов в своём лице? они скажут — да. будут ли искренни? вряд ли. прекрасным течением их жизни стал тот немыслимый побег, оставивший их несчастными и неприкаянными, растянувшийся на годы, не завершённый и теперь. где они? всё бегут, бегут дальше. 果織 — ещё одна трактовка имени, результат плетения. это уже подходит гораздо больше к их общей истории. кажется, нити из-под его ухоженных ногтей, что могут стать целым коконом, плотно вплелись в канву семейной истории, словно нерушимо сдерживая её от полного низвержения. куда?

дедушка бы тоже сказал, что в полный позор. где-то там, где давным-давно зародилась древняя япония, он восседает на татами, нерушимый, как скала, но мягкий внутри. жесткий нрав и ритуалистика обычаев сдерживают его от чувства, но блу-каору-результат плетения знает о том, как болит его сердце и ноют больные ноги на приближающийся дождь. боль сердца, конечно, метафорична и не связана с дождями. история его семьи и наследников продолжается на чужих землях, вдали от зелёных рощ, буйного моря и храмов улыбающегося будды. фукурокудзю когда-то давно обошёл их дом. когда-то очень давно. ни путешествие в камакуру, ни красочные маски не могли этого исправить. быть может, он даже триста рас касался хотэя, чтобы исправить ошибки сына, но это едва могло помочь.

блу скучал по родине иногда, как мог скучать осколок мозаики, потерявший своё место. эта тоска, чем-то схожая с ностальгией, кажется, была всегда, но оформилась и расцвела, как хризантема, только после визита. он повторяет легкими мазками по своей реальности контуры утерянного миража, и выходит лишь небольшая пародия на величественный в своей скромности и скромный в своём величии дом предков, рассыпающийся багровым на обратной стороне век.

жимолость, фиалка, ирис.

ханакотоба.

его дедушка, строгий и сморщенный, забытый в прошлом, улыбнулся. он ещё не окончательно забыт.

под потолком, будто облака, подвешенные на нитках, плывут бесчисленные фигуры. у них есть объем, тени, вес и фактура.